LOCATION: Moscow, Russia

«Философ Архит Тарентский был человеком сдержанным, и старался не произносить неприличные слова. Если же его к этому вынуждали обстоятельства, то он писал непристойное слово на стене, и молча указывал на то, что хотел сказать.»
Claud. Ael., Var. Hist., XIV, 19

LOCATION: Moscow, Russia

«Мне на собственном опыте довелось убедиться, насколько легко овладевают умами лживая пресса и радио в тоталитарном государстве. Хотя в отличие от большинства немцев я имел постоянный доступ к иностранным газетам, особенно к лондонским, парижским и цюрихским, которые поступали на следующий день после выхода, и хотя я регулярно слушал Би–би–си и другие радиостанции, моя работа требовала ежедневной многочасовой сверки сообщений немецкой прессы и радио с сообщениями прессы и радио других стран, а также встреч с нацистскими лидерами и посещений партийных митингов. Удивляло, а подчас ужасало, что, несмотря на возможность получать информацию о происходящих событиях из иностранных источников и вполне обоснованное недоверие к информации, поступавшей из нацистских источников, постоянное в течение ряда лет навязывание фальсификаций и искажений все же оказывало на меня определенное воздействие и нередко вводило в заблуждение. Тот, кто не жил годами в тоталитарном государстве, просто не в состоянии представить, насколько трудно избежать страшных последствий продуманной и систематической пропаганды господствующего режима. Часто в доме знакомого немца, в конторе или во время случайного разговора с незнакомым человеком в ресторане, в пивной или в кафе я слышал довольно странные утверждения от, казалось бы, интеллигентных людей. Было очевидно, что они, как попугаи, повторяют разные нелепости, услышанные по радио или вычитанные из газет. Иногда я торопился высказать им это, но в таких случаях наталкивался на такой недоверчивый взгляд или на такую реакцию, будто допустил в их присутствии страшное богохульство. И тогда я отдавал себе отчет, насколько тщетны попытки установить контакт с человеком с деформированным сознанием, для которого реальностью было лишь то, что внушили ему Гитлер и Геббельс — эти циничные фальсификаторы правды.»

Уильям Л. Ширер
Взлет и падение третьего рейха
Том I
http://flibusta.is/b/256923/read

LOCATION: Moscow, Russia

«А глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли.»
М.Е.Салтыков-Щедрин
«История одного города»

LOCATION: Moscow, Russia

«Человек должен быть порядочным, это осуществимо в любых условиях при любой власти. Порядочность не предполагает героичности, она предполагает неучастие в подлости.»
Фазиль Искандер

LOCATION: Moscow, Russia

Post aetatem nostram

(1970)
А. Я. Сергееву

I

«Империя — страна для дураков».
Движенье перекрыто по причине
приезда Императора. Толпа
теснит легионеров, песни, крики;
но паланкин закрыт. Объект любви
не хочет быть объектом любопытства.

В пустой кофейне позади дворца
бродяга-грек с небритым инвалидом
играют в домино. На скатертях
лежат отбросы уличного света,
и отголоски ликованья мирно
шевелят шторы. Проигравший грек
считает драхмы; победитель просит
яйцо вкрутую и щепотку соли.

В просторной спальне старый откупщик
рассказывает молодой гетере,
что видел Императора. Гетера
не верит и хохочет. Таковы
прелюдии у них к любовным играм.

II

Дворец

Изваянные в мраморе сатир
и нимфа смотрят в глубину бассейна,
чья гладь покрыта лепестками роз.
Наместник, босиком, собственноручно
кровавит морду местному царю
за трех голубок, угоревших в тесте
(в момент разделки пирога взлетевших,
но тотчас же попадавших на стол).
Испорчен праздник, если не карьера.
Царь молча извивается на мокром
полу под мощным, жилистым коленом
Наместника. Благоуханье роз
туманит стены. Слуги безучастно
глядят перед собой, как изваянья.
Но в гладком камне отраженья нет.

В неверном свете северной луны,
свернувшись у трубы дворцовой кухни,
бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят,
как два раба выносят из дверей
труп повара, завернутый в рогожу,
и медленно спускаются к реке.
Шуршит щебенка.
Человек на крыше
старается зажать кошачью пасть.

III

Покинутый мальчишкой брадобрей
глядится молча в зеркало — должно быть,
грустя о нем и начисто забыв
намыленную голову клиента.
«Наверно, мальчик больше не вернется».
Тем временем клиент спокойно дремлет
и видит чисто греческие сны:
с богами, с кифаредами, с борьбой
в гимнасиях, где острый запах пота
щекочет ноздри.
Снявшись с потолка,
большая муха, сделав круг, садится
на белую намыленную щеку
заснувшего и, утопая в пене,
как бедные пельтасты Ксенофонта
в снегах армянских, медленно ползет
через провалы, выступы, ущелья
к вершине и, минуя жерло рта,
взобраться норовит на кончик носа.

Грек открывает страшный черный глаз,
и муха, взвыв от ужаса, взлетает.

IV

Сухая послепраздничная ночь.
Флаг в подворотне, схожий с конской мордой,
жует губами воздух. Лабиринт
пустынных улиц залит лунным светом:
чудовище, должно быть, крепко спит.

Чем дальше от дворца, тем меньше статуй
и луж. С фасадов исчезает лепка.
И если дверь выходит на балкон,
она закрыта. Видимо, и здесь
ночной покой спасают только стены.
Звук собственных шагов вполне зловещ
и в то же время беззащитен; воздух
уже пронизан рыбою: дома
кончаются.
Но лунная дорога
струится дальше. Черная фелукка
ее пересекает, словно кошка,
и растворяется во тьме, дав знак,
что дальше, собственно, идти не стоит.

V

В расклеенном на уличных щитах
«Послании к властителям» известный,
известный местный кифаред, кипя
негодованьем, смело выступает
с призывом Императора убрать
(на следующей строчке) с медных денег.

Толпа жестикулирует. Юнцы,
седые старцы, зрелые мужчины
и знающие грамоте гетеры
единогласно утверждают, что
«такого прежде не было» — при этом
не уточняя, именно чего
«такого»:
мужества или холуйства.

Поэзия, должно быть, состоит
в отсутствии отчетливой границы.

Невероятно синий горизонт.
Шуршание прибоя. Растянувшись,
как ящерица в марте, на сухом
горячем камне, голый человек
лущит ворованный миндаль. Поодаль
два скованных между собой раба,
собравшиеся, видно, искупаться,
смеясь, друг другу помогают снять
свое тряпье.
Невероятно жарко;
и грек сползает с камня, закатив
глаза, как две серебряные драхмы
с изображеньем новых Диоскуров.

VI

Прекрасная акустика! Строитель
недаром вшей кормил семнадцать лет
на Лемносе. Акустика прекрасна.

День тоже восхитителен. Толпа,
отлившаяся в форму стадиона,
застыв и затаив дыханье, внемлет

той ругани, которой два бойца
друг друга осыпают на арене,
чтоб, распалясь, схватиться за мечи.

Цель состязанья вовсе не в убийстве,
но в справедливой и логичной смерти.
Законы драмы переходят в спорт.

Акустика прекрасна. На трибунах
одни мужчины. Солнце золотит
кудлатых львов правительственной ложи.
Весь стадион — одно большое ухо.

«Ты падаль!» — «Сам ты падаль». — «Мразь и падаль!»
И тут Наместник, чье лицо подобно
гноящемуся вымени, смеется.

VII

Башня

Прохладный полдень.
Теряющийся где-то в облаках
железный шпиль муниципальной башни
является в одно и то же время
громоотводом, маяком и местом
подъема государственного флага.
Внутри же — размещается тюрьма.

Подсчитано когда-то, что обычно —
в сатрапиях, во время фараонов,
у мусульман, в эпоху христианства —
сидело иль бывало казнено
примерно шесть процентов населенья.
Поэтому еще сто лет назад
дед нынешнего цезаря задумал
реформу правосудья. Отменив
безнравственный обычай смертной казни,
он с помощью особого закона
те шесть процентов сократил до двух,
обязанных сидеть в тюрьме, конечно,
пожизненно. Не важно, совершил ли
ты преступленье или невиновен;
закон, по сути дела, как налог.
Тогда-то и воздвигли эту Башню.

Слепящий блеск хромированной стали.
На сорок третьем этаже пастух,
лицо просунув сквозь иллюминатор,
свою улыбку посылает вниз
пришедшей навестить его собаке.

VIII

Фонтан, изображающий дельфина
в открытом море, совершенно сух.
Вполне понятно: каменная рыба
способна обойтись и без воды,
как та — без рыбы, сделанной из камня.
Таков вердикт третейского суда.
Чьи приговоры отличает сухость.

Под белой колоннадою дворца
на мраморных ступеньках кучка смуглых
вождей в измятых пестрых балахонах
ждет появленья своего царя,
как брошенный на скатерти букет —
заполненной водой стеклянной вазы.

Царь появляется. Вожди встают
и потрясают копьями. Улыбки,
объятья, поцелуи. Царь слегка
смущен; но вот удобство смуглой кожи:
на ней не так видны кровоподтеки.

Бродяга-грек зовет к себе мальца.
«О чем они болтают?» — «Кто, вот эти?»
«Ага». — «Благодарят его». — «За что?»
Мальчишка поднимает ясный взгляд:
«За новые законы против нищих».

IX

Зверинец

Решетка, отделяющая льва
от публики, в чугунном варианте
воспроизводит путаницу джунглей.

Мох. Капли металлической росы.
Лиана, оплетающая лотос.

Природа имитируется с той
любовью, на которую способен
лишь человек, которому не все
равно, где заблудиться: в чаще или
в пустыне.

X

Император

Атлет-легионер в блестящих латах,
несущий стражу возле белой двери,
из-за которой слышится журчанье,
глядит в окно на проходящих женщин.
Ему, торчащему здесь битый час,
уже казаться начинает, будто
не разные красавицы внизу
проходят мимо, но одна и та же.

Большая золотая буква М,
украсившая дверь, по сути дела,
лишь прописная по сравненью с той,
огромной и пунцовой от натуги,
согнувшейся за дверью над проточной
водою, дабы рассмотреть во всех
подробностях свое отображенье.

В конце концов, проточная вода
ничуть не хуже скульпторов, все царство
изображеньем этим наводнивших.

Прозрачная, журчащая струя.
Огромный, перевернутый Верзувий,
над ней нависнув, медлит с изверженьем.

Все вообще теперь идет со скрипом.
Империя похожа на трирему
в канале, для триремы слишком узком.
Гребцы колотят веслами по суше,
и камни сильно обдирают борт.
Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли!
Движенье есть, движенье происходит.
Мы все-таки плывем. И нас никто
не обгоняет. Но, увы, как мало
похоже это на былую скорость!
И как тут не вздохнешь о временах,
когда все шло довольно гладко.
Гладко.

XI

Светильник гаснет, и фитиль чадит
уже в потемках. Тоненькая струйка
всплывает к потолку, чья белизна
в кромешном мраке в первую минуту
согласна на любую форму света.
Пусть даже копоть.
За окном всю ночь
в неполотом саду шумит тяжелый
азийский ливень. Но рассудок — сух.
Настолько сух, что, будучи охвачен
холодным бледным пламенем объятья,
воспламеняешься быстрей, чем лист
бумаги или старый хворост.

Но потолок не видит этой вспышки.

Ни копоти, ни пепла по себе
не оставляя, человек выходит
в сырую темень и бредет к калитке.
Но серебристый голос козодоя
велит ему вернуться.
Под дождем
он, повинуясь, снова входит в кухню
и, снявши пояс, высыпает на
железный стол оставшиеся драхмы.
Затем выходит.
Птица не кричит.

XII

Задумав перейти границу, грек
достал вместительный мешок и после
в кварталах возле рынка изловил
двенадцать кошек (почерней) и с этим
скребущимся, мяукающим грузом
он прибыл ночью в пограничный лес.

Луна светила, как она всегда
в июле светит. Псы сторожевые,
конечно, заливали все ущелье
тоскливым лаем: кошки перестали
в мешке скандалить и почти притихли.
И грек промолвил тихо: «В добрый час.

Афина, не оставь меня. Ступай
передо мной», — а про себя добавил:
«На эту часть границы я кладу
всего шесть кошек. Ни одною больше».
Собака не взберется на сосну.
Что до солдат — солдаты суеверны.

Все вышло лучшим образом. Луна,
собаки, кошки, суеверье, сосны —
весь механизм сработал. Он взобрался
на перевал. Но в миг, когда уже
одной ногой стоял в другой державе,
он обнаружил то, что упустил:

оборотившись, он увидел море.

Оно лежало далеко внизу.
В отличье от животных, человек
уйти способен от того, что любит
(чтоб только отличиться от животных!)
Но, как слюна собачья, выдают
его животную природу слезы:

«О, Талласса!..»
Но в этом скверном мире
нельзя торчать так долго на виду,
на перевале, в лунном свете, если
не хочешь стать мишенью. Вскинув ношу,
он осторожно стал спускаться вниз,
в глубь континента; и вставал навстречу
еловый гребень вместо горизонта.

LOCATION: Moscow, Russia

Дочитал, наконец, Шпеера. «Воспоминания» и «Тюремный дневник», который он писал во время своего двадцатилетнего заключения в Шпандау. Или даже правильнее «домучал», потому что «Тюремный дневник» книга психологически тяжелая. Это, конечно, не Шаламов. Но, все равно, веселого в тюремном монологе человека, глубоко размышляющего и рефлексирующего свою вину в событиях прошедших лет, мало.

Альберт Шпеер, архитектор, позднее, во время войны, министр вооружений и промышленности в Германии, в 1946 году, был приговорен на Нюрнбергском трибунале к 20 годам заключения (ему в вину было поставлено использования труда заключенных и военнопленных на предприятиях Германии), один из немногих, признавших свою вину на суде нацистов. Это человек, который сказал: «Если бы у Гитлера могли быть друзья, то я был бы его другом. Я обязан ему как воодушевлением и славой моей юности, так ужасом и сознанием вины последующих лет.»
Вчера, со знакомой, всплыла тема, я как раз, под впечатлением, начал рассказывать о Шпеере, совсем не в связи с «семидесятилетием» я уже несколько лет пытаюсь понять, как же оно так все получилось тогда, в Германии, и что же было при этом у людей в головах. Не все были Гиммлерами, не все были в СС, также как в СССР не все служили в НКВД. Но что было в голове у остальных, как они воспринимали то, что творилось вокруг?

— Ну неужели они ничего не знали про концлагеря?

Похоже на то, что они и в самом деле толком ничего не знали. В значительной мере потому, что и не хотели знать, а отчасти потому, что невозможно с таким знанием жить.

— Знали; знали, значит виновны.

Однако же, возражу я, вот, допустим, всего лишь менее года назад в тюрьмы попали участники «Болотного дела». Приговор был беззаконный и жестокий, суд шел долго, о нем писали, в Москве даже люди (единицы и десятки) выходили на улицу в их поддержку. Сейчас эти люди в тюрьме. Сколько раз вы о них вспомнили, например за прошедший месяц? Помните ли вы имена хотя бы одного-двух? Нет, вы про них забыли. А это не тысячи, это не концлагерь, это просто несколько человек, попавших под каток российской карательной системы, их гораздо проще помнить. Но мы их забыли. Они нас не беспокоят.
Вот как-то так, я полагаю, происходило и в Германии. Ну исчезли куда-то евреи из нашего городка. И правильно, пускай трудом перевоспитаются, без них лучше, наверняка втайне вредили, откалывая эмаль зуба. Пойдем лучше по пиву вмажем.

У Шпеера есть ближе к концу книги, описание события:

«Однажды, кажется, летом 1944 г., меня навестил мой приятель Карл Ханке, гауляйтер Нижней Силезии. В свое время он мне многое рассказал о польском и французском походах (армии), о погибающих и страдающих от ран, о лишениях и муках — одним словом, показал себя человеком, способным к состраданию. В это же посещение он, усевшись в одном из обитых зеленоватой кожей кресел моего кабинета, был в смятении, говорил, спотыкаясь. Он просил меня никогда, ни при каких обстоятельствах, не принимать приглашения посетить концлагерь в гау Верхней Силезии. Он там увидел нечто такое, чего он не может и не в состоянии описать.»

При всем масштабе советского ГУЛАГа, в разы превосходящем масштабы германских концлагерей, насколько это было осознанной темой у жителей СССР?

«Я ни о чем его не расспрашивал, я не задавал вопросов Гиммлеру (концлагеря проходили по ведомству Гиммлера, прим romx), я не задавал вопросов Гитлеру, я не затрагивал эту тему в кругу моих друзей. Я не попытался сам установить истину — я не хотел знать, что там творится. Видимо, Ханке имел в виду Аушвиц. В те секунды, когда он разговаривал со мной, на меня навалилась тяжкой реальностью вся ответственность. Именно об этих секундах думал я, когда на Нюрнбергском международном суде я признал, что в качестве одного из руководящих деятелей Рейха должен в рамках общей ответственности за все содеянное нести свою долю вины, потому что с тех самых секунд я морально стал неразрывно связан с этими преступлениями, потому что я из страха открыть для себя нечто, что потребовало бы от меня прийти к определенным выводам, на все закрыл глаза. Эта добровольная слепота перечеркивает все то доброе, что я, может быть, на последнем этапе войны должен был бы или хотел бы сделать. В сравнении с ней какие-то мои шаги в этом направлении превращаются ни во что, в нуль. Именно потому, что тогда я оказался ни на что не способным, заставляет меня и сегодня чувствовать себя лично ответственным за Аушвиц.»

Должен ли быть признан виновным человек, который знал, но не препятствовал злу? Шпеер считает, что — да.

Сказанїе ѡ трїехъ свинїѧхъ.

Во времѧ оно, бѣша Нїфъ-Нїфъ иже ѿ свинїй есть, и два брата егѡ живѧста съ нимъ, ихже имена суть Нафъ-Нафъ и Нуфъ-Нуфъ, иже якоже и братъ ихъ свинїама бѣста. Нїфъ-Нїфъ и Нафъ-Нафъ юродива бѣста, Нуфъ-Нуфъ же бѣ свинъ, премудрости исполненъ.

Живѧху же во странѣ добрей, идѣже ядоша былїе травное и ѿ пчелъ сотъ, ни въ чемъ же имуще нужду. Совѣщаше же сѧ, глаголюще, якѡ мы, добраѧ свинїѧ, живуще во странѣ добрей, не имамы нужды, но нѣсть намъ идѣже вселити ближнїѧ нашѧ, и всѧ именїѧ наша. Возрастъ же имамы поѧти себѣ женъ и родити сыны и дщери, имже нѣсть крова, ниже ночлега, ниже престола домовъ нашихъ. Сотворимъ ѹбо себѣ три кущи добли, идѣже вселимся съ женами и чадами нашими и всемъ именїемъ нашимъ. И бысть распрѧ въ братїи, якоже глагола кїйждо ихъ сотворити домъ свой по желанїю своему. И не согласившеся, какѡ подобаетъ сотворити домы своѧ, кїйждо изшедъ, сотвори якоже размышляше въ себѣ. И сотвори ѹбо Нїфъ-Нїфъ кущу изъ плевелъ, Нафъ-Нафъ же из хврастїѧ, Нуфъ-Нуфъ же из каменїѧ созда себѣ домъ.

И бысть, внегда почиваху свинїѧ сїѧ на ложахъ своихъ подъ кровами домовъ своихъ и храплѧху, прїиде въ землю ту Волкъ, ищѧй расхитити именїѧ, ихже не собра и поѧти ѿ скота, егоже не пасе и не воздои. И ѹвѣдевъ ѡ свинїѧхъ сихъ, речѣ въ себѣ поѧсти ѧ. Пришедъ же Волкъ въ варъ дневный къ дому плевелному, въ немже почиваше Нїфъ-Нїфъ, не размышлѧѧ страха смертнагѡ грѧдуща къ нему, дхну вельми ѕѣлѡ на плевелы дома Нїфъ-Нїфова, и сотрясошасѧ стены дому тогѡ и ѡбвалишасѧ, зане не имѣѧху ѡснованїѧ на камени, вси же изъ плевелъ создани бѣша. Внегда же сокрушахусѧ стены домовныѧ, восста Нїфъ-Нїфъ ѿ сна и речѣ: «Ѹвы мнѣ, якѡ не послушахъ ѹвѣщеванїй братїй моихъ, рѣкшихъ мнѣ, якѡ не подобаетъ сотворити домъ изъ плевелъ! Азъ же неразумїемъ моимъ сотворихъ сїе, и что вижду и камѡ бѣжу нынѣ?» И ѿверзшу ѹже Волку пасть свою на поросѧ, избѣже оный свинъ въ предѣлъ брата своегѡ Нафъ-Нафа, Волкъ же гнаше его созади. И воставъ Нафъ-Нафъ ѿ ложа своегѡ, якѡ ѹслыша толкуща брата, ѿверзе. Вшедъ же въ горницу, возгласи Нїфъ-Нїфъ гласомъ велїимъ, глаголѧ: «Ѹвы мнѣ! Якѡ Волкъ лукавый пришедъ, разори именїе мое плевелное и нынѣ грядетъ по мнѣ, ища пожрати мѧ!» И ѿвѣщавъ, речѣ ему Нїфъ-Нїфъ: «Пришелъ еси ко мнѣ погубити и мя съ собою? Обаче не ѹжаснисѧ, ниже ѹбойсѧ, якѡ не изъ плевелъ домъ мой созданъ есть, и не возможетъ Волкъ здѣ яти ны». Еще же има глаголющама, прїиде Волкъ, грѧдый вослѣдъ Нїфъ-Нїфа, и ѡбрѣте домъ изъ хврастїя сложенъ. И разумѣвъ, якѡ два поросѧта сокрываютасѧ въ немъ, паче ѡѕлобивсѧ и взалкавъ, дхну ѕѣлѡ ѕѣлѡ на домъ изъ хврастїя и поколебася (домъ). И дхну паки, и сотрясошасѧ стены и паде домъ, якоже и домъ Нїфъ-Нїфовъ. И ѡбъятъ страхъ велїй свинїѧ та, и излезша изъ хврастна дома, бѣжаста ѿ Волка въ предѣлъ Нуфъ-Нуфовъ, ѕѣлѡ вопїюща, и хрюкающа, занѣже свинїѧ бѧста.

Слышавъ же Нуфъ-Нуфъ шумъ, егоже ѹчиниша братїя егѡ бѣгуща, изшедъ во срѣтенїе има. Ѹзревъ же бѣгство братїй своихъ и ѕѣлѡ ѹжассѧ, речѣ има во срѣтенїе: «Чесо ѹбо неподѡбнаѧ творита? Ѹбо буїа еста, да бѣжита ѿ Волка? Не должно ли вама наипаче сидѣти въ домѣхъ своихъ, егда прїидетъ Волкъ?!»

Она же рѣста ему, якѡ не ѡградиша ѧ домы ихъ ѿ Волка и какѡ падоша (домы), какѡ же бѣгство сотвориста и силы ѹже не имутъ сокрытисѧ ѿ негѡ. И речѣ Нуфъ-Нуфъ: «Внидита ѹбо подъ кровъ дома моегѡ, или азъ не братъ вама есмь?» Внегда же внидоша свинїѧ и затвориша двери дома Нуфъ-Нуфова, иже изъ камене бѣ созданъ, прїиде къ дому Волкъ, алчѧй ѕѣлѡ и ярости преисполненъ еже пожрати поросѧтъ сихъ. Не размысливъ же въ себѣ, якѡ домъ сей изъ камене сложенъ есть, дхну на него. Видевъ же, якѡ ничесоже бысть стенамъ дома, дхну паки и паки. Разумѣвъ же, якѡ не такѡ подобаетъ поѧти поросѧтъ, въ дому семъ таѧщихсѧ, возлѣзъ на кровлю дому сегѡ, мняше пролѣзти дымоходомъ пещи огненныѧ, юже ѹстрои Нуфъ-Нуфъ в дому своемъ да согрѣетъ та вся ближнїѧ егѡ. И слышавше поросѧта, якѡ Волкъ якоже ѕмїй влѣзе въ дымоходъ дому каменнагѡ, егоже созда Нуфъ-Нуфъ премудрый, сотвориша очагъ въ пещи, и огнь возгоревсѧ, ѹмори Волка, той бо пребезумнѣ просуну носъ свой въ пещь и застрѧ въ дымоходѣ, якоже Вїнїй Пухъ, бѣ же Волкъ ѕѣлѡ ѹпитенный. И возрадовашасѧ свинїѧ ѡ избавленїи ѿ Волка, и живѧху вкупѣ въ дому Нуфъ-Нуфовѣ всѧ дни живота своегѡ.