Архив метки: books

Две недели в сентябре

Текст из «долгостроев». Сначала долго формулировал, потом долго записывал, потом лежало-«вылеживалось». Но все же решил показать.

На повесть «Две недели в сентябре» я натолкнулся (рецензией в «Медузе») еще в 2022 году. А читать стал уже когда лежал и тосковал на турецком диванчике, который мне тогда пожертвовала у себя в квартире А. за что ей огромное и неоцененное «спасибо», потому что в тот момент разодранности это стало именно тем, что и было нужным.

О этой книге тяжело писать, потому что в ней, по сути, ничего не происходит. Там конечно есть сюжет, но сюжет, по сути, второстепеннен. Крайне обычная английская семья из самого «нижнего среднего класса», дом в лондонском пригороде массовой застройки, муж (служит в конторе), жена (домохозяйка), уже взрослая дочь и двое сыновей, один почти взрослый и один младший , едут в отпуск на море. Как они ездят в этот отпуск и на это море уже лет 20. Причем ездят в одно и то же время на две недели в сентябре, в одно и то же место, и даже снимая комнаты в одном и том же пансионе у той же хозяйки, на протяжении 20 лет в английском межвоенном безвременье, так любимым нашим читателем, когда «еще все живы» и словно бы ничего и никуда не двигается настолько, что вот сейчас, не заглядывая в текст, я не могу точно сказать, что же это было за десятилетие? Автомобили и автобусы уже есть, но пассажирских самолетов кажется еще нет. По крайней мере наши герои живут так, словно их еще нет.

Книга, которая оказалась в свое время шумным бестселером в конце 30-х, но почти также быстро оказалась сразу забыта спустя несколько лет. И неожиданно возникла из небытия в русском переводе сейчас, когда чтение ее оказывает удивительное психотерапевтическое действие.

Для русского читателя эти герои, неожиданно, оказываются такими «старыми знакомыми», ведь наш, «руссколитературный» культ «маленького человека» волей-неволей заставляет нас чувствовать героев книги близкими знакомыми. Впрочем, Стивенсы, это не «маленькие несчастные», как Акакий Акакиевич, а, скорее «маленькие счастливые», как герои «Старосветских помещиков». А пристальное и деликатное внимание к таким, к их миру и переживаниям — это то главное, что, пожалуй, русская литература и дала мировой.

Писать о «маленьком» и «маленьких» непросто. Там не рушатся горы, не решаются судьбы, и никто слабым манием руки не двинет какие-то там полки. Но тем выше мастерство автора, когда все что происходит — происходит «в оттенках». И самое сложное для автора, что в самом деле непросто и чего, увы, обычно не получается сделать в подобных книгах, это не начать смотреть, вместе с автором, на героев свысока и «препарировать» их (даже несмотря на то, что они, может быть, и заслуживали бы этого), равно как и пытаться «упиваться бесхитростностью» и собственным читательским и авторским самоуничижением. У автора получается сохранить и дистанцию и беспристрастность, порой даже слишком нейтральную, но при этом бережно раскрыть сложный, в первую очередь потому что очень бедный событиями и эмоциями, мир.

Книжку получилось читать очень не спеша, практически смакуя, останавливаясь и продолжая, потому что необычный букет очень тонких, и при этом очень глубоких переживаний «маленьких людей», показаны любящим, но при этом нисколько не предвзятым авторским взглядом, и автор тут гораздо ближе к Чехову, а не, допустим, к Диккенсу, и он ведет нас с большой любовью раскрывая подчас очень тонкие и сложно прочитываемые переживания-события. Мир Стивенсов конечно очень серый, но когда глаз привыкает, видишь в нем, что казалось издалека, серым и монотонным существованием очень средней и очень неизысканной и простой семьи, столько тончайших оттенков, и как они (и мы) чувствуют это букет переживаний. Когда эмоции от того, что, например, глава семьи решился наконец арендовать на весь срок купальный павильон (на что не решался много лет, это такой домик с раздевалкой на пляже), для семьи куда сильнее, чем эмоции случайно встреченного богача, который построил там на курорте себе целый дом (и все равно скучает и не слишком понимает зачем он ему). Расплетать эти тонко сплетенные и рассказываемые автором эмоции и переживания героев очень интересно и удивительно психотерапевтично, особенно, как уже сказал, вот вдребезги разбитом состоянии, в котором многие из нас были в 2022 году.

Роберт Шерифф «Две недели в сентябре»

«Две недели в сентябре» — роман об обычной семье. Они едут на море, а там… Не происходит ничего! Но читать об этом ужасно интересно. А что, так можно было? — Meduza

UPD про Шекспира

Вот написал про Шекспира и до меня дошло, что историки литературы, филологи и прочие такие чувствуют от «антистратфордианцев». Это же вылитые чувства историков Второй мировой от Суворова-Резуна и «Ледокола»! Ну прям вот оно, только начавшееся не 20, а примерно 200 лет назад.

То же чувство брюзгливого раздражения от толп дилетантов, которые постоянно фундаментальный дом труба шатал, и только замахнешься на одного своей академической мухобойкой, как еще трое вылезут с глумливым хихиканьем и тычут, тычут пальцАми и вопросики свои с подковырками все задают!

Про Шекспира

Тут в мире шекспировская дата, день предполагаемого рождения, 23 апреля, потому что в тех e-zines, которые я читаю, вышло сразу несколько статей о Шекспире. Ну и я воспользовался ссылкой и сходил на Shakespeare Documented (огромный архив сосканированных и расшифрованных документов, посвященних Шекспиру), посмотреть таки на пресловутое «Завещание».

Ну то есть я такой, «умеренный антистратфордианец», оттого один из документов «антистратфордианской группы» хотелось наконец увидеть своими глазами. Ну, увидел, все так как и утверждается.

Немножко предыстории. Что такое «стратфордианцы» и, соответственно «анти-» или «нестратфордианцы»? Это две конфликтующих группы взглядов на личность и творчество Уильяма Шекспира. Первая счтает, что Шекспир — это он и есть, да, вот такой человек, актер и драматург из провинциального Стратфорда-на-Эйвоне, простолюдин, сделавший себе имя в лондонских театрах, написавший 38 пьес, (от хороших до гениальных), 158 сонетов, игравший на сцене, обогативший английский язык сотнями выражений, с тех пор живущих и в отрыве от его пьес, в общем все он, сын перчаточника и торговца шерстью, кончивший свой земной век в 1616 году обеспеченным человеком и вписавшим свое имя не только в английскую, но и мировую культуру.

И есть «антистратфордианцы», которые «сомневаются». И дискуссия между ними довольно сложна, потому что быть «стратфордианцем» просто, там единственная версия. То вот у «антистратфордианцев» разброд и шатание, и версий о том, кем на самом деле был автор «шекспировских пьес» там сотни, причем на краю там уже совершенная конспирология, над которой «стратфордианцам» насмехаться и издеваться легко и приятно.

Поэтому стратфордианец дискутирует с позицией артистратфордианцев примерно так, как пишет вводную статью анонимный автор курса о Шекспире на «Арзамасе»: Что, мол, есть такие, хаха, убогие люди, которые верят, что Шекспир это не Шекспир вовсе. Но всерьез сегодня ни один разумный исследователь эту маргинальную теорию не признает, ведь не может нормальный человек верить в такую нелепую чушь.

Да, это факт, вокруг «антистратфордианцев» вечно клубятся какие-то конспирологи с горящими глазами. Однако, в целом «Шекспировский вопрос» это не такая уж дикая фантасмагорическая конспирология. Дабы не писать здесь длинный текст в стиле википедии сошлюсь на фундаментальный труд Ильи Гилилова, ведущего российского «нестратфордианца», рецензию на книгу поэта и переводчика Юрия Ключникова, ну и в целом изложение «Шекспировского вопроса» на одноименной страничке Википедии.

Я уже не первый год стремлюсь услышать ответы стоящих на стратфордианских позициях по поводу ряда фактов, которые, в общем, не являются какими-то тайными знаниями, наоборот, они лежат на поверхности. Но «стратфордианцам» куда приятнее насмехаться над правда нелепыми конспирологами, но упорно обходить стороной такие факты.

Все теории «нестратфордианцев» небесспорны, начиная прямо от самых популярных. Не берем сейчас уже откровенные фантазии о том, что «Шекспиром» была сама королева Елизавета, или, допустим, Кристофер Марло, выдающийся, но рано умерший драматург, а в этой теории инсценировавший свою смерть и в дальнейшем писавший под псевдонимом, вернее под именем «подставного автора», актера «Глобуса» Вилли Шакспера. Прежде всего они небесспорны хронологией, так гилиловский Роджер Мэннерс, граф Рэтленд был слишком юн на момент появления первых однозначно атрибутированных Шекспиру пьес, и для этого автору теории пришлось «привлекать» Фрэнсиса Бэкона как старшего «соавтора» (он был действительно опекуном Рэтленда и выдающимся для своего времени интелектуалом, но пьес, например, не писал). Либо Эдуард де Вер, граф Оксфорд (тут все еще веселее, и на мой вкус «надуманее»).

Кстати, подобные истории с «покупкой личности» и «подставным автором» не так редки, одной из первых таких историй называют отчасти загадочную историю внезапного «взлета гения», молодого вольноотпущенника, то есть вчерашнего раба, Теренция (Публия Теренция Афра), написавшего 6 комедий (со 166 до 160 г.до н.э. по пьесе в год), снискавшего в Риме славу выдающегося драматурга, но затем внезапно одномоментно писать что либо прекратившего, и вскоре исчезнувшего с горизонта. Уже современники предполагали подлинным автором молодого аристократа-интеллектуала Сципиона Младшего и/или его друга Леллия, в чей кружок римских интелектуалов Теренций, как хорошо известно историкам, входил.

В елизаветинском Лондоне, как и в республиканском Риме, быть автором «пьесок» для массового театра, к сожалению, сколь нибудь заметный аристократ просто не мог себе позволить по сословным и этическим причинам.

Так вот, один из нестратфордианских фактов, на который я так и не нашел у «стратфордианцев» убедительного (да и честно вообще никакого) ответа, это пресловутое «завещание Шекспира», в котором долго, юридическим языком, Шекспир через чиновника-«стряпчего» описывает как распорядиться его имуществом (в конце жизни у него оставались на попечении две взрослых дочери и жена, и он владел вторым по стоимости домом в Стратфорде (и заложенными домом в Лондоне, в Blackfriars), то есть был вполне обеспеченным человеком). В этом длинном тексте, написанном примерно за месяц до смерти, есть все, как распорядиться 150 фунтами (солидная сумма кстати для XVII века в Англии) «сто пятьдесят фунтов законных английских денег, которые должны быть выплачены ей следующим образом и в следующей форме, то есть сто фунтов стерлингов в счет погашения ее супружеской доли в течение одного года после моей смерти, с учетом ставки в два шиллинга за фунт. в течение того времени, пока они не будут выплачены ей после моей смерти, а пятьдесят фунтов стерлингов после того, как она откажется или предоставит такое достаточное обеспечение»

Все очень подробно, включая: «я завещаю моей упомянутой сестре Джоан 20 фунтов стерлингов и всю мою одежду, которая должна быть выплачена и доставлена в течение одного года после моей смерти. И я завещаю ей дом с принадлежностями в Стратфорде, в котором она будет жить своей естественной жизнью за ежегодную ренту в 12 пенсов.
Я даю и завещаю ее сыновьям, Уильяму Харту и Майклу Харту, по пять фунтов, которые должны быть выплачены в течение одного года после моей смерти.
Я отдаю и завещаю упомянутой Элизабет Холл всю мою посуду (за исключением моей широкой серебряной и позолоченной чаши), которая у меня теперь есть на момент составления этого завещания.»

Нудно, детально и подробно, вплоть до: «…Я отдаю своей жене мою вторую лучшую кровать с мебелью. … Дарю и завещаю моей упомянутой дочери Джудит мою широкую серебряную позолоченную чашу.
Все остальное мое имущество, движимое имущество, аренду, посуду, драгоценности и предметы домашнего обихода, после того, как мои долги и завещание будут выплачены, а расходы на похороны будут оплачены, я отдаю моему зятю Джону Холлу, джентльмену, и моей дочери Сюзанне, его жене, которых я посвящаю и делаю исполнителями этой моей последней воли и завещания.»

И на этом все. ни слова о правах, рукописях, наследовании прав и использования тридцати восьми пьес, продолжавших идти в театрах Лондона, причем 18 из них на этот момент еще нигде не публиковались, и впервые выйдут напечатанными в Первом Фолио через 7 лет.
А это — ценность, имущество. Хороший драматург уровня Шекспира, Бена Джонсона или Кристофера Марло мог написать примерно по 2, максимум 3 пьесы в год, и пьеса стоила для театра несколько десятков фунтов, тем более такого знаменитого автора.
[UPD: В среднем за пьесу платили от 6 до 10 фунтов. В 1620-х годах, уже после смерти Шекспира, цены выросли до 20 фунтов, но сам Шекспир, как считают современные исследователи, получал от 7 до 9 фунтов за каждую пьесу … 9 фунтов был, кстати, ГОДОВОЙ заработок хорошего ремесленника, например сапожника, или вот перчаточника]
А тут человек, казалось бы автор, всю жизнь потративший на литературу и драматургию, заработавший на этом состояние, перечисляя как разделить и выплатить 150 фунтов, одежду, мебель и посуду, ни единым словом не упоминает казалось бы самую главную ценность его жизни! Ни слова о книгах, бывших особой ценностью в елизаветинскую эпоху в любом доме, бумагах, и прочем, словно их вовсе в доме не было!

Удивительно выглядит и подпись Шекспира. До нас дошло несколько выполненных его рукой подписей. Ни одна из них, положа руку на сердце, не выглядит подписью человека, написавшего за свою жизнь 38 пьес и 158 блестящих сонетов и владевшим от 17 500 до 29 000 слов словарного запаса. Ну то есть конечно «врачебный почерк», да, есть такой феномен, но все же?
Его родители были очевидно неграмотные, отец — провинциальный торговец шерстью, и мать оставили в одном и документов (свадебном договоре) подписи «крестами». Еще более интересно то, что две его дочери кажется тоже были неграмотны (одна также подписалась «крестом», а вторая кажется «нарисовала» свое имя, это все же видно, когда человек подписывается уверенной рукой, а когда рисует букву за буквой по образцу). Это в принципе возможно, не для того девушек в провинциальной елизаветинской Англии рожали, чтобы «шибко умными были». Но тем не менее выглядит это нормально для вышедшего на покой театрального менеджера, рантье и бывшего театрального актера, но не для «величайшего драматурга Англии», а возможно и мира?

Еще более удивительно, что кроме уже упомянутых подписей нет ни одного достоверного «автографа» Шекспира, текста, записанного его рукой, кроме одного, сомнительного, текста черновика с авторской правкой не разрешенной к постановке пьесы о Томасе Море, оставшейся в черновике и спорно атрибутируемого.

Я не буду влезать в далекие дебри, о том, как юноша, выучившися, вероятнее всего, грамоте в провинциальной королевской бесплатной школе в Стратфорде, обладает глубокими познаниями о особенностях дворцовых развлечений при английском дворе, или деталях жизни в какой-нибудь Италии или Дании, где достверно не был никогда. Допустим, не буду спорить, вот такой он может быть уникум, единственный случай за много столетий, родился человек с поразительной наблюдательностью, вниманием и «чувством правды», позволяющим писать ему о том, чего он никогда не видел, просто по услышанному мельком или увиденному краем глаза. Не буду спорить с этим. Только вот перечисленного выше мне достаточно, чтобы сомневаться в «стратфордианской» позиции.

Про снобизм

За окном Сонгкран (это такой праздник, когда все водой обливаются в Таиланде), я провожу его тихо. Валяюсь на кровати и слушаю лекции о русской культуре Юрия Лотмана. Это запись эстонского телерадио, записанных кажется еще в 80-е.

Отметил, что наш выдающийся русский филолог, семиотик и вообще, глыба и основание, Юрий Лотман частенько употребляет всякие русские просторечности, типа «взялося», «интересовалися». Прочь снобизм, Рома! Вот тебе еще один урок.

А, еще он любит в лекции сказать «Как вы конечно помните», и дальше то, что должен конечно же помнить образованный человек, слушаюший лекции о русской культуре, например сюжет повести Льва Толстого «Два гусара».

«Приводить в статье цитаты на древнегреческом без перевода — недемократично» (с) «Записи и выписки» М.Л. Гаспарова, реплика редакции журнала его другу Сергею Аверинцеву.

Дальше конечно Лотман рассказывает, что мы должны конечно помнить. Но меня мои знакомые частенько щемят за этот оборот тоже. :)

Лекции разные, часто про время и людей круга Пушкина (что понятно, он выдающийся специалист именно по этой эпохе) и как раз про то, что я люблю. Как оно все было, как жили люди, о чем думали. Например вчера был рассказ про такое социальное явление как балы. Зачем, что, как надо было делать реверанс, и кому. Как к кому обращались, и почему Кити Щербацкая «не ждала многого от котильона, но полагала, что Вронский объяснится с ней во время мазурки».

Про биткойн

Читаю воспоминания русского купца времен Александра III. Получили концессию на строительство железной дороги Москва — Курск, сделали паи, взяли кредит в банке на 20 лет, внесли по 5 тысяч рублей (на взятки чиновникам). Построили дорогу. Через несколько лет с доходов с дороги закрыли кредит. А в 1893 году дорогу выкупило государство за 75 миллионов рублей. Каждый из пайщиков на свои 5 тысяч рублей вклада получил по 5 миллионов дохода.
А ты гришь «Биткоооойн» :)
Вот какой был биткойн.

О глупости

«…Глупость часто сопровождается упрямством, но это не должно вводить в заблуждение относительно ее несамостоятельности. Общаясь с таким человеком, просто-таки чувствуешь, что говоришь не с ним самим, не с его личностью, а с овладевшими им лозунгами и призывами. Он находится под заклятьем, он ослеплен, он поруган и осквернен в своей собственной сущности. Став теперь безвольным орудием, глупец способен на любое зло и вместе с тем не в силах распознать его как зло. Здесь коренится опасность дьявольского употребления человека во зло, что может навсегда погубить его.»

Дитрих Бонхёффер, немецкий теолог и философ (1906 — 1945)

Про Ложь

«Редкая ложь отмечена печатью своего создателя, и любой заядлый враг правды может распускать её тысячами, не будучи уличён в авторстве. К тому же как у самого низкопробного писаки всегда сыщутся читатели, так и у заведомого лжеца — охотники ему верить, а ведь часто достаточно, чтобы ложь хотя бы час почиталась за истину, и дело сделано, а больше ничего и не надобно. Молва летит на крыльях, правда, прихрамывая, плетётся вослед, и когда людям открывается обман — поздно: время ушло, маневр удался, лживое слово врезалось в память. А потом маши кулаками после драки — всё равно, что человек, нашедшийся с ответом, когда спор уже закончен и компания разошлась, или врач, сыскавший верное средство для больного, когда тот уже умер».

Джонатан Свифт
Из эссе для журнала «Исследователь» №14, 10 ноября 1710

Обмен и менялы

Почитываю тут «Повседневная жизнь Флоренции во времена Данте», в очередной раз восхитился и поразился сложностью работы средневекового менялы.

Цитата из книги:

До 1237 года флорентийцы, не имевшие собственной денежной единицы, пользовались пизанской маркой. Успехи в ремесле и торговле, сделавшие необходимым создание собственного банка, обусловили и появление сложной денежной системы на основе золотого флорина.

В ее основе — динар (danaro), «одновременно и первая единица системы счета денег, и наиболее древняя их разновидность». В нем 1,76 грамма серебра 950-й пробы. Его реальная стоимость обнаружится лишь в 1321 году с появлением picciolo или picciolo nero, содержавшего в основном медь и малую долю серебра, ставшего самой мелкой монетой, находившейся в обращении в XIV веке. Оставаясь стабильным на протяжении десятилетий, динар будет девальвирован лишь в конце XIV века. Во времена Данте его стоимость постоянна, он находится в обороте. Один динар равнялся 1/12 солида, или 1/240 лиры.

Grosso — монета почти из чистого серебра, стоит 12 динаров и применяется при совершении крупных торговых сделок. Однако ее жизнь оказалась короткой: в 1306 году ее заменяет popolino, равнявшийся 24 динарам; на несколько лет он становится самой распространенной денежной единицей. Примерно в то же время появляются монеты grosso da sei, grosso da venti и grosso da trenta, стоившие, соответственно, 6, 20 и 30 динаров. Так было во времена Данте. По мере того как серебро становится все более редким металлом, на первое место выходит золото, из которого начинают чеканить флорины. В эпоху же Данте, еще раз отметим, динар остается наиболее популярной серебряной монетой, которой пользуются в повседневной жизни, расплачиваются в лавках, в частности при покупке продуктов.

Серебряный флорин известен с 1182 года. Тогда он стоил 12 динаров и назывался также grosso. С 1252 года чеканка серебряного флорина была прекращена, ему на смену пришел золотой. Именно этот год открывает историю самой знаменитой флорентийской монеты — золотого флорина, символа экономического могущества города и гордого вызова конкурентам (прежде всего Генуе и Венеции, монеты которых до того времени господствовали на внутренних и внешних рынках). Золотой флорин номинально равен 24 каратам, весит 3,54 грамма и стоит 20 grossi (240 динаров). На лицевой стороне изображен святой Иоанн Креститель, на оборотной — цветок лилии. Золотой флорин, можно сказать, стал официальной денежной единицей Флоренции.

Стабильный в течение всего XIII и почти всего XIV века, золотой флорин быстро становится денежным эталоном, причем не только в Италии, но по всему средневековому Западу. Образно выражаясь, это доллар Средневековья. Его используют представители самых различных общественных и профессиональных групп (мясники, торговцы и т. д.), состоятельные частные лица (нотариусы, врачи, школьные учителя). Подделка золотого флорина карается сожжением на костре.

Широкое применение флорина и прочих монет, о которых говорилось выше, не отменяло использования старых денег. Прежде всего лиры (libbra, libra, lira), которую не следует путать с единицей веса (libbra, фунт). Эта серебряная монета, введенная в обращение Карлом Великим в конце VIII века, в течение столетий оставалась «основной единицей новой денежной системы, даже если она в действительности превратилась в монету-фантом, поскольку прекратилась ее чеканка». Во времена Данте лира скорее единица счета, нежели реальная монета, равняется 20 солидам (soldo). Солид, в свою очередь, также является не реальной монетой, а единицей счета, равняется 12 динарам. Так, при заключении крупных сделок счет ведут на лиры и солиды: «вместо того, чтобы говорить 14 412 динаров, можно сказать 60 лир и 12 динаров, а еще лучше — 60 лир и один солид». Кроме того, на территории Флорентийской республики находятся в обращении монеты других городов — Сиены, Вольтерры, Котроне, Неаполя, Венеции и даже французские деньги, причем их суммарная доля в денежном обращении существенна (около 30 % в 1296 году).»

И вот с такой системой люди умудрялись торговать, обменивать деньги, причем меняла должен был не только помнить «курсы обмена» (и считать их в уме) всех участвующих в процессе обмена монет между собой, но и учитывать, что стоимость их менялась от года к году, вследствие «порчи монеты» низкокачественными металлами, обычно медью, стоимость также зависела от физического состояния монет.

Так что «меняла» это профессия, требовавшая не только немыслимого для нас сегодня искусства устного счета, но и ловкости, памяти и быстроты счета, при том, что из инструментов у них были, разве что весы, позволяющие узнать физический вес монеты (не дававшей при этом веса реально ценного металла в составе) и, наверное, какой-нибудь абак для облегчения устного счета.