Архив метки: books

Обмен и менялы

Добавить комментарий

Почитываю тут «Повседневная жизнь Флоренции во времена Данте», в очередной раз восхитился и поразился сложностью работы средневекового менялы.

Цитата из книги:

До 1237 года флорентийцы, не имевшие собственной денежной единицы, пользовались пизанской маркой. Успехи в ремесле и торговле, сделавшие необходимым создание собственного банка, обусловили и появление сложной денежной системы на основе золотого флорина.

В ее основе — динар (danaro), «одновременно и первая единица системы счета денег, и наиболее древняя их разновидность». В нем 1,76 грамма серебра 950-й пробы. Его реальная стоимость обнаружится лишь в 1321 году с появлением picciolo или picciolo nero, содержавшего в основном медь и малую долю серебра, ставшего самой мелкой монетой, находившейся в обращении в XIV веке. Оставаясь стабильным на протяжении десятилетий, динар будет девальвирован лишь в конце XIV века. Во времена Данте его стоимость постоянна, он находится в обороте. Один динар равнялся 1/12 солида, или 1/240 лиры.

Grosso — монета почти из чистого серебра, стоит 12 динаров и применяется при совершении крупных торговых сделок. Однако ее жизнь оказалась короткой: в 1306 году ее заменяет popolino, равнявшийся 24 динарам; на несколько лет он становится самой распространенной денежной единицей. Примерно в то же время появляются монеты grosso da sei, grosso da venti и grosso da trenta, стоившие, соответственно, 6, 20 и 30 динаров. Так было во времена Данте. По мере того как серебро становится все более редким металлом, на первое место выходит золото, из которого начинают чеканить флорины. В эпоху же Данте, еще раз отметим, динар остается наиболее популярной серебряной монетой, которой пользуются в повседневной жизни, расплачиваются в лавках, в частности при покупке продуктов.

Серебряный флорин известен с 1182 года. Тогда он стоил 12 динаров и назывался также grosso. С 1252 года чеканка серебряного флорина была прекращена, ему на смену пришел золотой. Именно этот год открывает историю самой знаменитой флорентийской монеты — золотого флорина, символа экономического могущества города и гордого вызова конкурентам (прежде всего Генуе и Венеции, монеты которых до того времени господствовали на внутренних и внешних рынках). Золотой флорин номинально равен 24 каратам, весит 3,54 грамма и стоит 20 grossi (240 динаров). На лицевой стороне изображен святой Иоанн Креститель, на оборотной — цветок лилии. Золотой флорин, можно сказать, стал официальной денежной единицей Флоренции.

Стабильный в течение всего XIII и почти всего XIV века, золотой флорин быстро становится денежным эталоном, причем не только в Италии, но по всему средневековому Западу. Образно выражаясь, это доллар Средневековья. Его используют представители самых различных общественных и профессиональных групп (мясники, торговцы и т. д.), состоятельные частные лица (нотариусы, врачи, школьные учителя). Подделка золотого флорина карается сожжением на костре.

Широкое применение флорина и прочих монет, о которых говорилось выше, не отменяло использования старых денег. Прежде всего лиры (libbra, libra, lira), которую не следует путать с единицей веса (libbra, фунт). Эта серебряная монета, введенная в обращение Карлом Великим в конце VIII века, в течение столетий оставалась «основной единицей новой денежной системы, даже если она в действительности превратилась в монету-фантом, поскольку прекратилась ее чеканка». Во времена Данте лира скорее единица счета, нежели реальная монета, равняется 20 солидам (soldo). Солид, в свою очередь, также является не реальной монетой, а единицей счета, равняется 12 динарам. Так, при заключении крупных сделок счет ведут на лиры и солиды: «вместо того, чтобы говорить 14 412 динаров, можно сказать 60 лир и 12 динаров, а еще лучше — 60 лир и один солид». Кроме того, на территории Флорентийской республики находятся в обращении монеты других городов — Сиены, Вольтерры, Котроне, Неаполя, Венеции и даже французские деньги, причем их суммарная доля в денежном обращении существенна (около 30 % в 1296 году).»

И вот с такой системой люди умудрялись торговать, обменивать деньги, причем меняла должен был не только помнить «курсы обмена» (и считать их в уме) всех участвующих в процессе обмена монет между собой, но и учитывать, что стоимость их менялась от года к году, вследствие «порчи монеты» низкокачественными металлами, обычно медью, стоимость также зависела от физического состояния монет.

Так что «меняла» это профессия, требовавшая не только немыслимого для нас сегодня искусства устного счета, но и ловкости, памяти и быстроты счета, при том, что из инструментов у них были, разве что весы, позволяющие узнать физический вес монеты (не дававшей при этом веса реально ценного металла в составе) и, наверное, какой-нибудь абак для облегчения устного счета.

Про животных в переводах Библии

Добавить комментарий

Текст откуда-то аж еще из ЖЖ-шных времен. Не мое, но сохраню у себя, чтобы не искать впоследствии.

…

Вот, например, Библия короля Иакова, английский перевод начала XVII века, книга Иова, глава 30, стих 29: I am a brother to dragons, and a companion to owls. Иов, понятное дело, жалуется на свою печальную судьбу, но — драконам брат и совам товарищ!.. Да любой автор фэнтези схватит такое, содрогаясь от страсти, и утащит в нору. Допустим, утащил, допустим, пришёл переводчик, считал, умничка такой, библейскую аллюзию, полез в синодальный перевод… и обмер, потому что там:

«Я стал братом шакалам и другом страусам». Иов, 30:29, всё точно.

Есть, конечно, церковнославянский вариант, туда и устремимся, но ничего утешительного не обретём:

«Брáтъ бы́хъ Си́ринамъ, дрýгъ же пти́чiй».

Сирины — это сирены Септуагинты, σειρήνων. Те самые, гомеровского образца: живут на прибрежных скалах, поют, завлекая мореплавателей, пожирают тела погибших. Единства нет: в Вульгате «frater fui draconum», у Мартина Лютера в версии 1534 года «ein Bruder der Schlangen», но уже в Эльберфельдеровской Библии «ein Bruder geworden den Schakalen», то же и в большинстве новых европейских переводов, а в китайском вообще дикие собаки.

Кто ж там в оригинале-то?..

А в оригинале, говорят нам печальные знатоки, там путаница множественного и единственного числа, шакалов с крокодилом, и мы почти готовы вздохнуть с облегчением. Гезениус аккуратно фиксирует все случаи упоминания этого, скажем так, биологического объекта. И мы выясняем, что он а). выл и рыскал в руинах царских чертогов (Ис 13:22) как безусловный шакал, б). глотал, т.е., нюхал воздух (Иер. 14:6), что тоже говорит о шакале, в). жил в пустыне (Мал 1:3) шакал шакалом, г). покоился в источниках вод среди камышей (Ис 35:7) — а вот это уже крокодил, говорили же умные люди, д). кормил детёнышей молоком (Плач 4:3), в синодальном переводе превратившись в чудовище, но это явный шакал… е). жил в море (Пс 73:14), будучи по-русски змием, ж). поглощал людей целиком (Иер 51:34) в виде дракона… здесь мы сходим с ума и прекращаем попытки угадать зверька.

«Иногда, — пишет осторожный Барнс в комментариях к библейским текстам, — это слово, в различных формах, может означать «шакал или сирена» (шакал или сирена, этого уже достаточно для счастья), но ещё оно означает «большая рыба, кит, морское чудовище, дракон, змей».

Змей, чудище морское, крокодил — но иногда шакал… о, как я люблю это переводческое: здесь — шакал (букв. крокодил, ядовитая змея).

Про то, что совы — не то, чем кажутся, смешно и вспоминать.

Шуберт

2 комментария

«Самая известная из песен Шуберта «Форель» в коллективном восприятии приравнена к его музыке вообще – пожалуй, наравне с «Аве Марией», известной даже случайному слушателю.» пишет Ляля Кандаурова в своей книге «Полчаса музыки. Как понять и полюбить музыку» (я уже цитировал ее на днях).

Я покопался в памяти, и понял, что ничего такого не помню. И лишь статья в Википедии напомнила мне, что это ее играет стиральная машина Samsung при окончании стирки.

Вот это. 8-)

Франц Шуберт (1797–1828): «Форель» («Die Forelle») op. 32, D550 (1817)
(Песня для голоса и фортепиано)

Все ж не Полонез Огинского, и на том спасибо тащемта. :-}

О музыкальности языка

2 комментария

«Долгое время считалось, что английский язык невозможно переложить на музыку», пишет в начале 60-х выдающийся английский поэт Уистен Хью Оден (в статье о своем неудачном сотрудничестве с Бенджаменом Бриттеном и провале их совместной оперы).
Интересно было бы прочитать это в свое время (примерно в те же годы, кстати) сторонникам идеи, что «петь на русском языке (блюзы, рок) — совершенно невозможно, то ли дело — английский!»

Откровенно говоря, дальше Оден конечно опровергает это утверждение, упоминая, например, Доуленда, но цитата интересная сама по себе тем, что такое мнение в самом деле существовало.

Это я читаю книжку по истории классической музыки, позже, как дочитаю, скажу несколько слов.

Читаю

Добавить комментарий

Читаю тут романы Мэри Уэстмакотт. Не знаете такой? Да знаете конечно. :) Это Агата Кристи, когда ей хотелось писать «недетективы», придумала себе такой псевдоним.

Те, кто со мной знаком, знают, что Агату Кристи я люблю, причем не только как превосходного детективного автора, во многом поднявшего жанр на новую высоту, но и как человека, раскрывшегося для меня в совершенно очаровательной «Автобиографии», написанной ей в конце жизни «в ожидании в приемной у Бога». Она оказалась совершенно очаровательной английской дамой, прожившей век на сломе эпох и сумевшей написать об этом с одной стороны очень лично, а с другой — не растеряв масштаба прожитого, да вдобавок с бездной английского юмора и самоиронии.
Там же, в «Автобиографии» она писала, что никогда себя не считала «писателем», а то, что она сочиняла — носило, как правило, функциональную цель, «для заработка». С момента, когда ее детективы начали печатать и пошли гонорары, она смотрела на них как на способ заработка. «Я хочу пристроить и застеклить веранду. Что-ж. Это… примерно три рассказа, или же одна повесть. Ну значит надо садиться и писать.»

Тем любопытнее, что же писалось не ради денег, потому что очевидно, что под никому не известным псевдонимом, да еще и не детективная литература, это писалось явно не для заработка, а именно потому, что хотелось написать именно вот это и именно вот так.

Читаю, и нахожусь в, как бы сказать… «в смятении», вот, нашел слово для блога. )

Итак. Основная тема двух прочитанных уже романов — «бремя любви» (один, собственно, так и называется). То, как любящий человек может превратить свою любовь в пытку кого-то.
Оба прочитанных романа развиваются примерно одинаково. Вначале, в экспозиции, когда фигуры расставляются на доске, это любимая нами леди Агата. Глубокие, интересные характеры, продуманная и глубокая, не пренебрегающая деталями картина, яркие и очень живые личности. Итак, фигуры расставлены, начинаем ими играть. И вдруг, во второй части все это великолепие превращается в… Превращается в назидательный нравоучительный роман, полный дидактики и «ходульности». Основная мысль обоих прочитанных романов:

Милые молодые девушки, только вступающие на путь самостоятельной жизни! Не надо увлекаться обаятельными молодыми людьми с общеизвестно плохой репутацией, это не доведет до добра!

Уважаемые мамы милых молодых девушек, только вступающих на путь самостоятельной жизни! Не стоит отмахиваться, когда вы видите, что ваша дочь увлечена явно неподходящим ей молодым человеком. Не надо говорить: «Ну что же вы хотите, сейчас же не времена королевы Виктории, сейчас молодые люди сами привыкли разбираться и устраивать свою жизнь, я в это не буду вмешиваться.» Все это кончится очень плохо!

Дорогие усердные, хорошие, но бедные молодые люди, безуспешно ухаживающие за юными леди, которые предпочитают вам обаятельных мерзавцев! Не нужно отчаиваться, оставлять усилий и считать, что «ну и сама дура». Девушкам обязательно понадобится ваша помощь (примерно в последней четверти книги).

В общем — вот 8).
Блестящая яркая завязка (в паре мест автор явно удерживается от того, чтобы кого-то не убить по привичке, но вовремя спохватывается;), которая по щелчку авторских пальцев вдруг превращается в назидательный роман. И это то, что нужно было писать «не для денег»? Нуууу… Чего же я не понимаю?

Нет, конечно жанр «назидательного романа» это классика английской литературы, практически весь XVIII и XIX век такие книги писались (а временами кажется писались только они), ими (и их приемами) не брезговали и такие звезды как Диккенс. Но в XX веке это выглядит либо как поза, либо как беспомощность. Мне почему-то хочется представить, что первое.

При том, что, повторюсь, все за исключением сюжета — это блестящая романная проза узнаваемой Агаты Кристи, яркие и убедительные характеры (пусть немножко и с «духом викторианства», ну что поделать), это знакомая нам по книгам какая-то вневременная «Англия» (и только по мелким приметам времени можно понять эпоху и время действия, по едва ли не оговорке про «карточки» и то, что в саду усадьбы хозяйка вынуждена вместо роз высадить овощи, становится понятно, что время-то — 50-е, после второй войны). В остальном — это архетипическая книжная Англия условного «аббатства Даунтон», причем сделано это, кажется, совершенно сознательно.

Там кажется у меня еще есть как минимум третий, пойду читать дальше. ;)

Ну и в качестве постскритума, если я рассказом про Агату Кристи напомнил вам, что вы давно не читали хороших детективов, а ее вы уже помните практически наизусть, хочу порекомендовать вам «последовательницу» по имени Найо Марш (Ngaio Marsh). Это такая «Агата Кристи 2», примерно ее современница, чуть моложе, новозеландка по рождению, тоже с огромным детективным циклом со сквозным персонажем, инспектором Родериком Аллейном. Хорошая, очень литературно-качественная детективная проза «про Англию». Есть на Флибусте. Прям рекомендую.

Про языки.

Добавить комментарий

Знание языков вовсе не так уже необходимо для путешествия, как кажется.
Для того чтобы прожить в Париже, например, вполне достаточно знать только два слова: monsier и madame. Если научиться их произносить как следует, то вас будут принимать за коренного парижанина.
Положим, вам нужно что-нибудь купить. Вы заходите в магазин, приподнимаете шляпу и говорите: «Madame!»
Это значит «здравствуйте!».
Продавщица кивает вам головой и отвечает: «Monsier!»
Затем она уже с новой интонацией спрашивает: «Monsier?»
Это уже значит: «Что вам угодно?»
Вы показываете на нужную вам вещь и предупредительно любезным тоном говорите: «Madame».
Она вам подает вещь, разумеется, со словами «Monsier».
Тогда вы спрашиваете: «Madame?»
Она называет вам цифру и говорит: «Monsier». Вы платите деньги и уходите, приподнимая шляпу со словами «Madame!», на что она, разумеется, опять отвечает вам неизбежным: «Monsier!» Если вы будете держаться такого метода разговора, то вас всякий сочтет за француза.

М. Волошин «Путник по вселенным»

Для памяти

Добавить комментарий

«Мы должны быть благодарны Богу, что он создал мир так, что все простое — правда, а все сложное — неправда.«
Григорий Саввич Сковорода, русский и украинский философ, поэт, педагог

Про путешествия и нет

Добавить комментарий

«Я вспомнил, что путь этот уже не Магелланов путь, что с загадками и страхами справились люди. Не величавый образ Колумба и Васко де Гама гадательно смотрит с палубы вдаль, в неизвестное будущее: английский лоцман, в синей куртке, в кожаных панталонах, с красным лицом, да русский штурман, с знаком отличия беспорочной службы, указывают пальцем путь кораблю и безошибочно назначают день и час его прибытия. Между моряками, зевая апатически, лениво смотрит «в безбрежную даль» океана литератор, помышляя о том, хороши ли гостиницы в Бразилии, есть ли прачки на Сандвичевых островах, на чем ездят в Австралии? «Гостиницы отличные, — отвечают ему, — на Сандвичевых островах найдете всё: немецкую колонию, французские отели, английский портер — все, кроме — диких». В Австралии есть кареты и коляски; китайцы начали носить ирландское полотно; в Ост-Индии говорят всё по-английски; американские дикари из леса порываются в Париж и в Лондон, просятся в университет; в Африке черные начинают стыдиться своего цвета лица и понемногу привыкают носить белые перчатки. Лишь с большим трудом и издержками можно попасть в кольца удава или в когти тигра и льва. Китай долго крепился, но и этот сундук с старою рухлядью вскрылся — крышка слетела с петель, подорванная порохом. Европеец роется в ветоши, достает, что придется ему впору, обновляет, хозяйничает… Пройдет еще немного времени, и не станет ни одного чуда, ни одной тайны, ни одной опасности, никакого неудобства. И теперь воды морской нет, ее делают пресною, за пять тысяч верст от берега является блюдо свежей зелени и дичи; под экватором можно поесть русской капусты и щей. Части света быстро сближаются между собою: из Европы в Америку — рукой подать; поговаривают, что будут ездить туда в сорок восемь часов, — пуф, шутка конечно, но современный пуф, намекающий на будущие гигантские успехи мореплавания.

Скорей же, скорей в путь! Поэзия дальних странствий исчезает не по дням, а по часам. Мы, может быть, последние путешественники, в смысле аргонавтов: на нас еще, по возвращении, взглянут с участием и завистью.
<…>

Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Всё подходит под какой-то прозаический уровень. Колонисты не мучат невольников, покупщики и продавцы негров называются уже не купцами, а разбойниками; в пустынях учреждаются станции, отели; через бездонные пропасти вешают мосты. Я с комфортом и безопасно проехал сквозь ряд португальцев и англичан — на Мадере и островах Зеленого Мыса; голландцев, негров, готтентотов и опять англичан — на мысе Доброй Надежды; малайцев, индусов и… англичан — в Малайском архипелаге и Китае, наконец, сквозь японцев и американцев — в Японии. Что за чудо увидеть теперь пальму и банан не на картине, а в натуре, на их родной почве, есть прямо с дерева гуавы, мангу и ананасы, не из теплиц, тощие и сухие, а сочные, с римский огурец величиною? Что удивительного теряться в кокосовых неизмеримых лесах, путаться ногами в ползучих лианах, между высоких, как башни, деревьев, встречаться с этими цветными странными нашими братьями? А море? И оно обыкновенно во всех своих видах, бурное или неподвижное, и небо тоже, полуденное, вечернее, ночное, с разбросанными, как песок, звездами. Всё так обыкновенно, всё это так должно быть. Напротив, я уехал от чудес: в тропиках их нет. Там всё одинаково, всё просто. Два времени года, и то это так говорится, а в самом деле ни одного: зимой жарко, а летом знойно; а у вас там, на «дальнем севере», четыре сезона, и то это положено по календарю, а в самом-то деле их семь или восемь. Сверх положенных, там в апреле является нежданное лето, морит духотой, а в июне непрошеная зима порошит иногда снегом, потом вдруг наступит зной, какому позавидуют тропики, и всё цветет и благоухает тогда на пять минут под этими страшными лучами. Раза три в год Финский залив и покрывающее его серое небо нарядятся в голубой цвет и млеют, любуясь друг другом, и северный человек, едучи из Петербурга в Петергоф, не насмотрится на редкое «чудо», ликует в непривычном зное, и всё заликует: дерево, цветок и животное. В тропиках, напротив, страна вечного зефира, вечного зноя, покоя и синевы небес и моря. Всё однообразно!

И поэзия изменила свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты, законные дочери парнасских камен, не подали бы вам услужливой лиры, не указали бы на тот поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику. И какой это образ! Не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского огня в глазах, не с мечом, не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках. Но образ этот властвует в мире над умами и страстями. Он всюду: я видел его в Англии — на улице, за прилавком магазина, в законодательной палате, на бирже. Всё изящество образа этого, с синими глазами, блестит в тончайшей и белейшей рубашке, в гладко выбритом подбородке и красиво причесанных русых или рыжих бакенбардах. Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов. Радостно вскочили мы на цветущий берег, под олеандры. Я сделал шаг и остановился в недоумении, в огорчении: как, и под этим небом, среди ярко блещущих красок моря зелени… стояли три знакомые образа в черном платье, в круглых шляпах! Они, опираясь на зонтики, повелительно смотрели своими синими глазами на море, на корабли и на воздымавшуюся над их головами и поросшую виноградниками гору. Я шел по горе; под портиками, между фестонами виноградной зелени, мелькал тот же образ; холодным и строгим взглядом следил он, как толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы, как катили бочки к берегу и усылали вдаль, получая за это от повелителей право есть хлеб своей земли. В океане, в мгновенных встречах, тот же образ виден был на палубе кораблей, насвистывающий сквозь зубы: «Rule, Britannia, upon the sea». Я видел его на песках Африки, следящего за работой негров, на плантациях Индии и Китая, среди тюков чаю, взглядом и словом, на своем родном языке, повелевающего народами, кораблями, пушками, двигающего необъятными естественными силами природы… Везде и всюду этот образ английского купца носится над стихиями, над трудом человека, торжествует над природой!»

И. Гончаров «Фрегат «Паллада»

Про вино для рабов

Добавить комментарий

Читаю тут «Историю рабства» Анри Валлона, там обильно цитируется Катон, написавший в свое время книгу по «домоводству» в поместье. Катон (Утический, был еще Катон-Цензор, дед Катона Утического) был известный скопидом и вообще «приверженец старых добрых порядков», и тем не менее — источник. Да, нынешнее вино мало похоже на то, что пили в античности, но насколько мало похоже более-менее становитя ясно, читая такое. Это Катон дает рекомендации как готовить «вино» для рациона рабов в поместье:

«Вино для слуг в течение зимы. Влейте в бочку десять амфор сладкого вина, 2 амфоры крепкого уксуса и столько же вина, вываренного на две трети, с пятьюдесятью амфорами пресной воды. Мешайте все это палкой три раза в день в течение пяти дней. После этого прибавьте туда шестьдесят четыре бутылки (по 1/2 литра) старой отстоявшейся морской воды».