А вот еще интересное, про историю, ну и про Гитлера, раз уж я столько читаю про то время в Германии.
В арсенале пропаганды есть такой метод, который принято называть «расчеловечивание». Он очень простой и всегда работает. Надо сделать так, чтобы тот, против кого мы играем, не воспринимался нашей аудиторией как человек, сходный с нами. Он животное, выродок, грязный жид, негр, укробандеровец, бомж, урод, фашист. В общем тот, кого не жалко, который не как мы. Этим приемом пользуется любая пропаганда, всегда и всюду. «Троцкистская банда фашистских лазутчиков, озверевшая от ненависти к всему советскому», да кто их жалеть будет.
Все, буквально, мы видели в советских (да и не только) фильмах, как выступает Гитлер. Ну это такой смешной и жалкий человечек с усиками, который закатывает истерику, бурно жестикулирует, брызная слюной с трибуны, и непрерывно вопит. Ну, все мы знаем, любой фильм с Гитлером возьмите, там это обязательно есть. Вот так это и работает. Это ж Гитлер, а это ж мы. Мы не Гитлер, Гитлер — не мы, поэтому все ОК.
Но вполне разумно спросить, ну не все же время Гитлер орал и закатывал истерики. Да, орал, да, закатывал. Но обычно, в быту-то он как говорил?
Оказывается вот как:
Вот запись его выступления по радио, это осень 1941 года, уже идет война. Безусловно, это запись для внутренней пропаганды, но при этом — никакой истерики, знакомой по хроникам.
https://youtu.be/zfSfRB9Ha2o
Устраивал ли Гитлер истерики (да, отлично срежиссированные, и он, и Геббельс, это был такой «политический театр», этим многие тогда занимались, не только в Германии) — безусловно. Были для этого специальные места, партийные съезды, например, в значительной степени театрализованные мероприятия, начинавшиеся, к слову, с прослушивания вагнеровских опер. Разговаривал ли он всегда только так, как это показывают в хронике и контрпропагандистских фильмах? Очевидно что — нет.
А это совсем «бытовой» разговор, запись, сделанная во время разговора Гитлера с финским маршалом Маннергеймом, 4.06.1942 г. делится на официальную и «секретную» части. Запись «секретной» части сделал Тор Дамен, репортер финской государственной (тогда еще только радио–) компании YLE. На 12 минуте, как пишется в заметках, запись заметили и прервали.
https://youtu.be/E8raDPASvq0?t=12s
Гитлер там, по обыкновению, переходит на длинный монолог, чем он, по свидетельству многих, постоянно занимался в беседах но, как слышите, никакой истерики и никакого крика.
Зачем же тогда тиражируется клише про брызжущего слюной истерика? Это все то же «расчеловечивание». «Вот, смотрите», показывают нам, «какой жалкий психически больной человечек, смешной и глупый! И правильно мы его победили. Конечно же нам его не жалко! Конечно же мы — не такие! И наши политики — совсем-совсем не такие! Ведь всем видно, что они себя так не ведут. И это значит они — не Гитлер! И это значит, что они никогда таким не станут.»
Это же очень просто, показать, что наш враг — не такой как мы. От того, что он не такой, а мы совсем другие, это и есть сама по себе гарантия от того, что мы такими не станем. Они — животные, мы — люди, все логично. Это очень просто объясняет то, как внезапно целая нация вдруг сошла с ума. Ну, смотрите, конечно же, когда такой лидер, ничего удивительного. А мы — не они, мы не ходим строевым шагом в хромовых сапогах, вытягивая носок, по дому. И говорим мы совсем не как они. Конечно же мы такими не можем стать.
Расчеловечивание — это очень просто. И всегда работает.
Гораздо страшнее, на самом деле, в какой-то момент осознать, что «они» ничем не отличаются от нас.
Если интересно о чем речь там с Маннергеймом в 1942, то вот тут:
ГИТЛЕР: О да, давайте поговорим подробнее. Была огромная опасность, возможно, худшая из всех тех, что мы реально могли оценить во всей полноте. У нас не было верного представления о том, насколько колоссально это государство было вооружено. Этого мы не могли предположить во время Зимней войны [1939–40 гг.]. Мы и в самом деле находились под впечатлением того, что [мы?] хорошо вооружены — и вот, что оказалось в действительности! И сейчас больше нет никаких сомнений в том, к чему они готовились. Это очевидно. Так оно и оказалось. У них было самое передовое вооружение, которое только можно было себе представить, так что… если бы кто–то сказал мне… что государство… если бы кто–то сказал мне, что государство может отправить в бой 35.000 танков, я бы сказал: «Да вы не в своем уме!»
ПРЕЗИДЕНТ РИСТО РЮТИ: 35.000?
ГИТЛЕР: 35.000 танков.
ПРЕЗИДЕНТ РЮТИ: Танков…
ГИТЛЕР: В тот момент мы уничтожили 34.000 танков. Если бы кто–то из моих генералов поведал мне о том, что государство может обладать… 35 тысячами танков, я сказал бы: «Да у Вас, мой любезный, всё двоится в глазах, или даже удесятеряется. Это безумие, вы видите привидения»… У нас и в мыслях не было, что такое было возможно.
Я уже говорил Вам, что мы обнаружили заводы, назову один из них, тот, который находится в Краматорске, например, который всего лишь два года назад был колхозом, —мы не могли себе такого представить. А теперь в этом местечке располагался танковый завод, на котором работало в начальный период его существования 30.000 рабочих, а когда его полностью укомплектовали, там было уже 60.000 рабочих. На одном–единственном танковом заводе! Мы захватили его. Гигантский завод! Массам рабочих, однако, приходилось существовать в скотских условиях…
ПРЕЗИДЕНТ РЮТИ: В бассейне Донца?
ГИТЛЕР: В бассейне Донца**.
(Слышны звуки уборки посуды)
МАННЕРГЕЙМ: Подумать только, у них была полная свобода рук целых 20 лет, более 20 лет, около 25 лет для того, чтобы подготовиться!
ГИТЛЕР: О да, в это невозможно было поверить.
МАННЕРГЕЙМ: И всё сводилось к вооружению.
ГИТЛЕР: Только к вооружению!
МАННЕРГЕЙМ: Только к вооружению!
ГИТЛЕР: Я уже говорил это Вашему президенту [Рюти]: у меня не было ранее такого и в мыслях. Мне было бы даже хуже, если бы я смог предвидеть такое. Но я, несомненно, должен был принять это решение, поскольку действительно не было другой возможности. И… для меня лично… это было ясно уже зимой 1939–40 гг. — то, что может возникнуть конфронтация. Для меня лично возникла бы кошмарная ситуация, касающаяся запада, — война на два фронта, которую было бы невозможно [выиграть]. Потому что мы были истощены. Сегодня мы видим это лучше, чем мы, вероятно, смогли осознать — тогда мы были истощены. Вся наша […]
Я, в сущности, хотел уже осенью 39–го… Я хотел предпринять западную кампанию. Только эта проклятая плохая погода, которая у нас стояла, — она и удержала нас от того, чтобы ее предпринять. Всё наше вооружение было… да… это — вооружение для хорошей погоды… Мы убедились в этом прямо здесь, в ходе войны. Всё наше вооружение действительно было заточено под Запад.
И прежде у нас у всех была вера, мммм… это было просто нашим мнением с незапамятных времен, что зимой нельзя вести войну. И у нас были также германские танки… германские танки, и их не оценили в плане подготовки к зимней военной кампании. Но их испытали для того, чтобы убедиться в том, что невозможно вести НИКАКИХ войн зимой! Это еще один отправной момент. Мы сталкивались с теми же проблемами осенью 1939 года.
Я хотел атаковать при ЛЮБЫХ обстоятельствах, и я был убежден, что мог бы закончить с Францией за 6 недель. Но это было вопросом нашей мобильности. И эта проклятая дождливая погода; да и сам я в достаточной степени не знал Францию. И я не мог игнорировать точку зрения многих моих генералов, что мы, вероятно, не смогли бы воспользоваться этим моментом, что мы были бы не в силах… использовать нашу танковую мощь. Было еще и то обстоятельство, что нам не удалось бы задействовать Люфтваффе на временных аэродромах из–за дождя.
Я лично знаю Северную Францию, будучи солдатом, расквартированным там во время Великой войны [1914–18 гг.] на четыре года. Такова причина этой задержки. Имей я дело с Францией в 1939 году, мировая история могла бы пойти иным путем. Так, я был вынужден выжидать до 1940 года, к сожалению, до самого мая. 10 мая было первым днем, и 10 мая я незамедлительно атаковал. 8 мая я отдал приказы атаковать 10 мая. И когда мы предпринимали эти […] огромные реорганизации наших дивизий с западного до восточного фронта, до тех пор, пока не началась оккупация.
Мы осуществили эту миссию в Норвегии, и внезапно, в то же самое время — я могу сегодня спокойно сказать это — мы столкнулись с огромной катастрофой, а именно — с ослаблением… проявившимся в Италии… в первую очередь, касавшимся ситуации в Северной Африке, а во вторую — ситуации в Албании и Греции, с колоссальнейшей неудачей. Теперь мы должны были помочь. Для нас это значило разделение наших Люфтваффе, разделение танков, причем именно тогда, когда мы формировали танковые армии на Восточном фронте.
Теперь мы должны были действовать одним ударом двух дивизий, двух укомплектованных дивизий, и, вдобавок, одной переформированной, несшей непрерывные тяжелые потери. Вот такие кровавые битвы шли во время войны в пустыне. Всё это мы и в самом деле позже ощутили на Востоке.
Не было иного мыслимого способа, поскольку это решение было неизбежным. Тогда у меня была дискуссия… с Молотовым. И было довольно ясно… что Молотов мог бы действовать в русле своего решения начать войну, и, пока это было возможно, я должен был помешать ему и освободить его от его военной […][…] Ибо претензии, этим человеком выдвигавшиеся, означали, весьма очевидным образом, желание полного доминирования над Европой! […] политическое […] все[го] […] что[бы] […] Уже осенью 1940 года мы сталкивались со всё более острой проблемой: можем ли мы позволить этому краху случиться? Я тогда посоветовал финскому правительству: всегда вести переговоры, и выигрывать время, и тянуть время в любых дискуссиях.
И у меня всегда было одно опасение: того, что Россия поздней осенью может внезапно завоевать Румынию. И заполучить в свои руки нефть. А мы не были вполне подготовлены осенью 1940 года. Если бы Россия оккупировала румынские нефтяные месторождения, то Германия проиграла бы войну. Это могло бы случиться из–за 60 дивизий русских. Более того, тогда у нас не было войск в Румынии. Румынское правительство опоздало с обращением к нам, и силы, которыми мы располагали, могли оказаться просто смехотворными. Вам надо лишь завоевать нефтяные залежи.
В сентябре и октябре, при наших вооружениях, я был не в состоянии начать войну, она была невозможна. Действительно, нам не следовало, ни в коем случае, готовить развертывание наших сил на Востоке. Подразделения сначала следовало сосредоточить на западе и привести в порядок их вооружение. В конце концов, нам тоже пришлось принести жертвы в ходе нашей западной кампании. Нельзя было ввязываться в войну до весны 1940 года.
И если бы русские осенью 1940 года овладели Румынией и овладели бы ее нефтяными месторождениями, мы стали бы бессильными в 1941 году…
КТО–ТО ИЗ СОБРАВШИХСЯ: Без нефти…
ГИТЛЕР:…У нас была своя, обширная германская продукция. Но сколько потребляет [нефти] одни лишь Люфтваффе, сколько — наши танковые соединения? Это чудовищная цифра. То есть… расход превышает любую вообразимую сумму. И без дополнительных как минимум от 4 до 5 миллионов метрических тонн румынской нефти больше вести войну было бы невозможно. […]
И поэтому я был очень обеспокоен. Вот почему моим желанием в ту пору было управлять ситуацией посредством переговоров — вплоть до того времени, пока мы не стали бы достаточно сильными для того, чтобы противодействовать этому шантажу. Тогда эти переговоры были лишь чистой воды вымогательством. Это было вымогательством: русские знали, что мы не в состоянии защититься до тех пор, пока мы были связаны с Западом, и они постоянно шантажировали нас. И в первый раз, во время визита Молотова, я резко сказал ему, что для нас неприемлемы эти претензии. […] Таким образом, переговоры подошли к концу совершенно и внезапно. […] был […].
Там было четыре пункта. Первый пункт касался Финляндии, он заключался в их (СССР — А.М.) праве на самозащиту от угрозы, исходившей от Финляндии. Я сказал: «Я не могу себе представить, чтобы Финляндия была угрозой для вас». Да, но его ответ был таков, что Финляндия… могла противостоять друзьям Советского Союза, их союзу, что этот союз мог подвергнуться опасностям. «А крупная сила не может допустить, чтобы ее существованию угрожало какое бы то ни было мелкое государство». Я сказал: «Ваше существование, несомненно, не подвергается опасности со стороны Финляндии»…
МАННЕРГЕЙМ: Ммм… Чушь.
ГИТЛЕР: «…И вообще не говорите мне, что вашему существованию угрожает Финляндия». Да, [а он ответил], что от нее могла бы исходить моральная угроза существованию большого государства, и что Финляндия представляет собой именно такую моральную угрозу.
Я сказал ему тогда: «В еще одной войне в Балтийском регионе мы больше не смогли бы оставаться пассивными наблюдателями». Тогда он спросил меня, какова наша позиция относительно Румынии. Ведь [румыны] нам дали гарантии. Могли ли эти гарантии быть направленными против России?
Я сказал: «Я не думаю, что они направлены против вас, ведь вы, несомненно, не собираетесь оккупировать Румынию. Видите? Мы никогда ничего не слышали о вашем намерении овладеть Румынией. Вы всегда говорили, что Бессарабия принадлежит вам, но вы не говорили о том, что хотели бы завоевать Румынию».
Да, а он сказал: «Мне бы хотелось точно знать, являются ли эти гаран[тии…]
ОБРЫВ ЗАПИСИ